Побросав грязные бинты обратно в таз, Павлина, забавно охая, метнулась на койку. Укрывшись по самое горло, чтобы скрыть белый передник, что заставлял носить доктор, серо-голубым покрывалом, нянька принялась громко стонать.

- Да погоди же, они ведь не поднялись! - смеялась Варя.

- Ты ржи, ржи. Там-от позднехонько станет, коли уж подымутся, - вроде серьезным тоном сказала, даже с упреком, но видно - самой смешно.

С тех самых пор, как Павлине стало дурно в том странном месте, где ее держали на цепи, они перебрались в дом дяди-доктора и больше носу на улицу не казали.

- Смотри, Павлина - наружу не суйся! Народ дикий, тут же изобьют. Сама поди знаешь... Погоди, пускай подзабудется, - наказывал хозяин.

- Да побойся бога, бары... тьху, дохтор! Какая мне наружа, коли в управе так и ждут - посадить на вилы?! - в ужасе вскрикивала Павлина.

От этого довода доктор отмахивался:

- Не дам я им тебя, не боись... Мне тут твои кривые руки нужней, чем им. Лечиться-то все хотят, а помогать никто. Да и Варюха...

Днями Павлина вместе с доктором делала, по его наказке, разные противные вещи. Мазала мазями, втыкала в кожу длинные острые загогулины. Однажды они сообща рвали щипцами зуб, а в другой раз - Варя углядела через занавеску - ковырялись в живом человеке, которого прямо за живот прихватил цепной пес, истый бес. Ее даже стошнило. Жуть ужасная! И Павлина думала так же. Днем-то она виду не казала, а только все благодарила доктора до норовила руку поцеловать, отчего он злился и не позволял. Зато вечером, отмываясь в лохани, все причитала - дескать, что же за участь ей такая выпала - на столь отвратные виды глядеть?

Теперь Павлина носила чистое платье с белым передником и светлый платок. И мылась раз в три дня - доктор строго заставлял. А обереги все, что она заново изготовила, сам повыбросил.

- Что за жизь? Так поди вся шкура и изотрется, - печалилась Павлина.

Варя тоже купалась за компанию, но в охотку. А что тут плохого?

После, по вечерам, доктор пил из веселой бутылки - веселой, потому что он почти тотчас же становился смешным - и басом пел срамные песни. Павлина тоже пела, но не пила, и Варе не позволяла. Правда она и без дозволения как-то попробовала разок. Фу! Жжется и вовсе невкусно.

Порой доктор выходил - шел к тем, кто занемог, а другой раз, по словам няньки, и баловаться. Воротившись же, сразу следовал к гостям. Люди шли в его дом и день, и ночь, и всем он давал гадкие, но полезные зелья. Гости были хворые - а потом, говорят, становились здоровыми.

Так время и шло себе спокойно, останавливаясь, лишь когда приходили серые люди. Они все норовили увести Павлину.

Тогда она ложилась и начинала болеть, а доктор - пугать тех, кто пришел.

Как выходило и сейчас.

- Опять вы! Не поправилась еще, сказал же - после приходите. Я не ваш лекарь, я так быстро лечить не умею.

- Да мы не для того тут, доктор. Мы лишь поговорить.

- А ну куда? Не пущу!

Увы, на этот раз доктор оказался бессилен: оба - длинный и короткий - проникли в комнату с большим окном.

Павлина расстоналась пуще прежнего.

- Ох и худо же мне!

- Послушай, Павлина. Мы у тебя спросить хотим.

- Не можу... Мочи нет. Хворая я.

- Вспомни, кто ходил к твоему хозяину? Ты слышала, что они говорили? Это очень важно!

- Мы не заберем тебя и не тронем! Нам просто нужно знать. Мы тебя очень просим.

- Что-то не больно вы слушали, когда ей ногти-то посдирали. Я бы на ее месте начисто все забыл. Слышишь, Павлина? Кажись, ты на память давеча плакалась?

Нянька перестала голосить и о чем-то задумалась.

- Неужто сыскали? - наконец спросила она.

- Нет, - отвечал короткий и черный. - И так и не найдем, если не будем знать, что в вашем доме случилось.

- Ну... Что ж вы прежде не слухали-то?

- Павлина, расскажи нам еще раз. Мы очень просим. Оба. Да, Деникин?

- Да, Ершов. То есть, конечно, мы просим. Да.

- А коль скажу, вы меня оставите? - сузив глаза, нянька бросила недоверчивый взгляд на длинного.

- Оставим. Совсем. Не нужна ты нам более.

На том Павлина, видимо, решила худое дальше не поминать. Вздохнув, села на постели, поправила тощую косицу.

- Сама мало что знаю - меня-то, чуть что, усылали. Но вот дите видало. Да только я больно-то ее и не пытала, - со вздохом сказала нянька и ласково обратилась к Варе: - Девонька, скажи им, что было? Кто к батьке ходил да что говорил?

Варе сразу стало тоскливо. Говорить о том вовсе не хотелось, однако, хоть и грустно, но пришлось послушаться.

- Дядьки разные ходили, каждый день.

- А такой же человек, как и мы, в форме, ходил?

- Ходил. Он всегда ходил, - кивнула Варя. - Я аж знаю, как он первый раз пришел и все-все помню. Я шалила, и мамочка заперла меня в гардеробе. А потом простить забыла да и ушла вовсе.

Павлина громко вздохнула, качая головой.

- А я плакала-плакала да и уснула. И тут папенька воротился. Я уж выйти хотела - но тут как раз серый дядя пришел. Он потом-то к мамочке ходил, а сперва к папе. Он на папу так кричал, ужасть просто! И дрался! Папочка крикнул: «негодяй, ты выбил мне зуб». А дядька ему - на что тебе зуб, всяко скоро в петле повиснешь. Мол, все, вставай, я тебя забираю. Папочка тогда спрашивает: за что, коли ничего не сделал. А он так говорит: ты свою страну поменял.

- Это как?

- Да вот так и говорит. Папочка подивился - нет, сказал, ничего не менял. А дядька злой орет: поменял-поменял, раз твои бумаги какие-то непонятные... Слово запамятовалось... Оказались у китайца. Папенька отвечает: так это твой китаец. Дядька ему: какая разница, китаец же, да и нехристь. Хочешь, говорит, в петлю? Папочка, конечно, не хотел. Тогда дядька ему предлагает - а давай-ка деньги на тракте порасхитим.

- Да не может такого быть. Это уж даже для него чересчур.

- Ну да! На железном каком-то тракте. Где такой, няня?

- После скажу. Сперва ты говори, Варюшка.

- Железная дорога? Участок железной дороги, которым Вагнер распоряжался?

- Да, кажись как-то так. Вот... Папеньке стало боязно. А тот ему - не боись, мы все на Цифиску переложим.

- Что еще за Цифиска?

- Софийский, что ли?

- Да-да! Вот, папенька сказал, что все сделает, если дядька ему бумаги вернет. Тот говорит - подумаю. И велел, чтобы папочка искал его в бардаке. Это такой дом для непослушных девочек, где их мучают. Мне няня так говорила. А папа все маме вечером передал. Мамочка радостная стала: наконец-то мы жить начнем! Но мы ведь и до той поры жили, да, няня?